В дороге Еремею казалось, что коляска едет слишком медленно. Он вырвал у Нефедыча кнут и принялся хлестать своего кучера по чему попало:
— Как смеешь, скотина, ползти как черепаха! Поняй!
Нефедычу терпеть удары хлыста было невмоготу, но лошадей погонять ему было теперь нечем. Он ухватился за козлы и ударял жеребцов в зад носками сапог.
— Рест! — орал Еремей. — Окрест-рест!
Раза два Еремей вываливался из коляски, набил себе огромную шишку на лбу. Все же прохладный воздух вечера произвел на него некоторое отрезвляющее воздействие, он отдал кнут Нефедычу и отряхнул от пыли сюртук.
Коляска подкатила к барскому дому. Еремей сказал Нефедычу:
— Езжай на конюшню, пусть конюх распряжет жеребчиков. А ты возьми у него хорошие тонкие вожжи. Узлы, чать, вязать умеешь?
— Как не уметь!
— Ну так поспеши!
Нефедыч вернулся, они вошли в темный дом. Еремей принес из своей комнаты канделябр. Сказал:
— У них свои канделябры, а у нас свои. И ступай потише, не как слон, а не то убежит.
— Кто?
— Канделябр.
Нефедыч подумал, что управляющий рехнулся. Но пошел на цыпочках. Пришли к комнатам, в которых Пьер Жевахов разместил Палашку с той поры, как она стала его любовницей. Она жила теперь как барыня, в её комнатах были цветы в горшках, диваны, картины, книги. Голландская раззолоченная лютня и статуя Аполлона Бельведерского украшали её жилье. В клетках резвились щеглы и канарейки. Кровать в спальне была застелена простынями и покрывалами с рисунками русских пейзажей.
Еремей рванул дверь, она оказалась заперта изнутри задвижкой. Это было особенно обидно: безродная крестьянка, а барыню из себя корчит! Еремей рванул дверь, и оторвалась дверная ручка!
— Отопри! Хуже будет!
— Ни за что не отопру, барину пожалуюсь!
— Барину? Я сам теперь барин! Нефедыч, тащи топор!
Палашка отперла дверь:
— Стыдно вам, Еремей Иванович, среди ночи так врываться. Вы же в нетрезвом состоянии.
Еремей ударил Палашку кулаком в подбородок, она рухнула на пол. Он поднял её, возложил на постель, начал в остервенении срывать с нее одежды. Приказал Нефедычу привязать её вожжами за руки и за ноги к спинкам кровати. Нефедыч это исполнил, Палашку было жалко, но Еремея злить было нельзя.
— Так! Растягивай её, как лягушку. Вот, теперь можешь уйти, без тебя управлюсь.
Палашка, напряглась, задергалась, пытаясь освободиться от пут. С жалобным звоном упала лютня, защебетали, запрыгали в клетках птицы.
— Врешь! — сказал Еремей. От меня не уйдешь. С братцем моим спала? Ну и со мной поспишь, от тебя не убудет! Ишь ты! Канделябр! Я те свечу-то вставлю! Она у меня, слава богу, не маленькая, гореть долго будет!
Он ушел от нее под утро. Развязал, заплаканную, тихую. Вожжи забрал с собой. Кто её знает, еще повесится. У баб, известно, волос долог, а ум короток.
Утром Палашка в простом сарафане и в старой душегрее пошла с корзиной в руке на окраину деревни. Там были амбары и рига. Мужики таскали мешки и складывали на телеги. Палашка отозвала одного из них в сторону:
— Фомка! Я тебе по-прежнему люба?
Фомка почесал затылок:
— Мало кому ты люба. У тебя вон художник был да сын княжеской.
— Ты хочешь мне помочь?
— Как же это?
— А вот я пойду сейчас к большому логу калину собирать. А вы, когда с обозом поедете мимо, меня захватите. Довезете до Москвы. К старому князю хочу в дом в работу проситься.
Фома глядел разочарованно:
— А я-то думал! Но как же я тебя с собой возьму? От Еремея указа такого не было! За самовольство он и на конюшне выдерет. Я ведь не один еду. Нас четверо мужиков. Топоры с собой берем, дубины. Теперь на дорогах шалят. Мужики скажут, чтобы не брал тебя, раз дозволения не было.
— Я мужикам по два ефимка дам, а тебе целых пять.
— Тогда дело другое! Жди нас у лога. Сейчас овес да муку погрузим и тронемся. Жди.
5. ЭТО — У МЕНЯ В ШТАНАХ!
Когда карета въехала в Петербург, Пьер Жевахов приказал вознице остановить её возле первой же встреченной церкви. Агенты, следовавшие за каретой Жевахова от самой Москвы, тоже остановили свою карету. И поспешили в ту же церковь. Но Жевахов как в воду канул. Долго метались между прихожан и прихожанок бедные агенты. Один был наряжен матросом, другой мещанином, третий крестьянином. Заглядывали всем мужчинам в лица. Жевахова не было.
Служба кончилась. Прихожане стали расходиться. Вышла из церкви и стройная красавица с копной русых волос, выглядывавших из-под дорогой темной шали. В руке она держала изящный зонт, дорогое платье её при ходьбе шелестело и обнажало прелестные щиколотки.
Красавица наняла извозчика, что говорило о её невысоком положении в обществе, ибо не имела собственной кареты.
Шпики следили за каретой Жевахова и не обратили на красотку ни малейшего внимания. А она назвала извозчику адрес и томно откинулась в коляске, над задним сиденьем которой по случаю дождя был раскрыт кожаный веер.
В переулке за каналом показался каменный дом, в котором жил французский посланник маркиз Жак Иохим де ла Шетарди. Сей муж давно вел тайную борьбу с засильем немцев возле российского трона, кои мрачно сеяли здесь вражду к прекрасной Франции. За ним следили. Возле дома его днем и ночью вечно бродили переодетые агенты, запоминая всех, кто входил в дом посланника, и всех, кто выходил из него. Чаще всего агенты Ушакова изображали из себя продавцов сбитня. Они таскали на ремнях пузатые медные сосуды, каждый такой сосуд имел два крана и назывался «казаком». В него был налит горячий сбитень. В центре сосуда в специальной трубе шаял древесный уголь, не давая напитку остыть[17].
Агенты, видимо, неплохо зарабатывали на продаже сбитня с пряными травами и приправами, ибо погода в эту пору в Петербурге чаще всего была промозглой, холодные ветры задували от Финского залива, летели над Невой и каналами. Красивая женщина тоже попросила себе сбитня. Выпила и сказала, что у неё нет денег и она отдаст потом. Сбитенщик-агент остолбенел от неожиданности. Потом заулыбался:
— Вот ежели бы поцелуй за сбитень получить, так можно было бы налить еще!
Женщина шлепнула его зонтом по заднему месту, мелодично сказав:
— Подожди, милый, может, еще и два поцелуя получишь! — и вспорхнула на крыльцо дома французского посланника.
«Наверняка, новую горничную нанял проклятый французишка! — завистливо подумал агент. — Вот жеребчик, так жеребчик! Женщин меняет ежедневно, сколько фрейлин познал, говорят, с самой принцессой Елисаветой путается».
